ОБРАЗ ЛУНЫ В РОМАНЕ ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН
« Сквозь волнистые туманы пробирается луна,
На печальные поляны льет печально свет она…»
Зимняя дорога.
А.С.Пушкин
Каждый человек – целый мир, каждый человек – непознанная планета. Многие люди придерживаются этого тезиса. Некоторые отождествляют себя и других с конкретными планетами Солнечной системы, другие верят в гороскопы, сверяя свою жизнь с расположением звёзд.
Возможно, Пушкин тоже связывал небесное и земное, сравнивая образ Луны с образом своей любимой героини – Татьяны Лариной. Ведь образ Луны в романе непосредственно возникает при появлении Татьяны. И на протяжении всего романа
Луна освещает своим таинственным светом его главную героиню.
Вероятно и то, что, используя образ Луны, Пушкин отталкивался от символики мировой мифологии, в которой Луна - знак богини Дианы, богини плодородия и деторождения, всего живого. Впоследствии её стали отождествлять с богиней Селеной, олицетворяющей целомудрие, чистоту и святость.
Мы помним, как Пушкин, называя героиню Татьяной, пишет:
«…Впервые именем таким
Страницы нежные романа
Мы своевольно освятим».
“Святое” имя Татьяны, с которым “неразлучно воспоминание старины”, как раз и ассоциируется с богиней Луны, ночного зарева, молча заливающего спящую землю серебристым сиянием. Вспомним, как Онегин, увидев в высшем петербургском свете Татьяну, “въявь богиню зрит” (из “Послесловия” к роману).
Вот Ленский знакомит Онегина со своей невестой Ольгой, а он сразу обращает внимание на ту, “которая грустна и молчалива, как Светлана”, удивляется своему новоявленному другу, что тот выбрал “другую”:
“В чертах у Ольги жизни нет.
Точь-в-точь в Вандиковой мадонне:
Кругла, красна лицом она,
Как эта глупая луна
На этом глупом небосклоне”.
Здесь “глупая луна” - противоположность луне, льющей живительный свет на мир, когда он “в праздной тишине при отуманенной луне... лениво почивает” .
Так и Татьяна в “праздной тишине” деревенской жизни тихо мечтает, погружаясь в чтение сентиментальных французских романов, вглядываясь в героев и уподобляя их себе и Онегину:
“И сердцем далеко носилась
Татьяна, смотря на луну…
Вдруг мысль в уме её родилась…”,
“она сказала: это он”.
Романтическая душа Татьяны живёт в созданном ею мире грёз, мечтаний, жизнь свою она сверяет с преданиями, приметами, “предсказаниями луны ”, ибо Татьяна - “русская душою”. Заметим, у славян Луна покровительствует ещё всему домашнему миру, а, как известно, фамилия Татьяны - Ларина - связана с древними божествами ларами - покровителями домашнего очага, природы.
Ночное светило сопровождает героиню, и тогда, когда она пишет письмо Онегину:
“И между тем луна сияла
И томным светом озаряла
Татьяны бледные красы”.
Пушкинская героиня пишет письмо наедине с Луной, девственный свет которой связан с романтическими мыслями, когда влюблённая девушка перестаёт замечать реальную обстановку, оставаясь вдвоём с “томным светом” вдохновительницы-луны. Это же состояние будет сопровождать её и после встречи с Онегиным в Петербурге:
«Об нём она во мраке ночи,
Пока Морфей не прилетит,
Бывало, девственно грустит,
К луне подъемлет томны очи,
Мечтая с ним когда-нибудь
Свершить смиренный жизни путь».
Как видим, Татьяна с годами не меняется внутренне: изменился её статус, она стала замужней женщиной, важной особой. Но “русская душа”
её осталась такой же высокой, чистой; даже “Клеопатра Невы
”, “блистательная Нина Воронская
”, не могла затмить её.
Серебристым светом Луны озарён внутренний мир Татьяны, он настолько богат, что недоступен пониманию окружающих, в том числе и Онегину, так же, как недоступна человеческому взгляду обратная сторона Луны. Татьяна как будто совершает свой лунный путь: луна сопровождает её в пророческом сне (“Сияет луч светил ночных
”); “при свете серебристом”
спешит она в дом Онегина, чтобы разгадать его душу, и ей это удаётся (“Уж не пародия ли он?
”); не оставляет она её и в Москве. Но здесь вместо “отуманенной, печальной, бледной луны”
появляется величавое ночное светило, затмившее блеск ярких звёзд:
«Как величавая луна,
Средь жён и дев блестит одна.
С какою гордостью небесной
Земли касается она!»
Следуя за Татьяной по её жизненному пути, мы можем отметить, что она так и осталась на уровне неба, совершая свой путь от “томной луны” “на бледном небосклоне”
до ослепительно яркой “луны в воздушной синеве”
.
Такая Татьяна, Луна – богиня, воплощение идеала женщины, покровительницы домашнего очага, верности, добра, света составляет идеал поэта.
Исследовательская работа по творчеству Сергея Есенина, в которой автор рассматривает обра луны(месяца) в творчестве поэта. Приведны интересные авторские выводы, что же значит этот образ в разных стихотворениях поэта. Подробно анализируется цветовая гамма образа. Работа может быть использована в качестве дополнительного материала при изучении творчества Есенина как в основной, так и старшей школы.
Скачать:
Предварительный просмотр:
IX районная научно-практическая конференция
проектно-исследовательских работ учащихся
Направление: социально-гуманитарное
Силы зла или тепло дома?
(Образ луны /месяца в творчестве Сергея Есенина.)
Работу выполнила:
Лен Инна Владимировна
8 класс, МБОУ ООШ №1
Руководитель:
Мельчакова Елена Евгеньевна
учитель русского языка и литературы
МБОУ ООШ №1
Чусовой 2013
1.Вступление……………………………………………………..стр.2
2.Основная часть:
2.1.Образ луны-месяца в мифах и фольклоре........................... стр.3
2.2. Образ луны-месяца в стихах Есенина……………………..стр.3
2.3. Цветовая гамма образа……………………………………..стр.12
3.Заключение…………………………………………………….стр.13
4.Список литературы……………………………………………стр.15
1.Вступление.
Если у тебя спрошено будет: что полезнее, солнце или
Месяц, - ответствуй: месяц. Ибо солнце светит днем,
Когда и без того светло; а месяц – ночью.
К. Прутков.
Луна. Самое близкое к нам небесное светило. Самое загадочное, таинственное, притягательное. Ночное «солнце». Луна всегда была символом влюблённых и поэтов.
Пожалуй, Сергей Есенин – самый лунный в русской литературе поэт. Образ луны – месяца упоминается в 351 его произведении (345 стихотворений и 6 поэм) более 140 раз.
Меня очень заинтересовало, почему так часто использует поэт этот образ стихотворной атрибутики в своих произведениях.
Гипотеза: луна в произведениях Сергея Есенина символизирует силы, враждебные человеку, или ее символика связана с крестьянским укладом жизни?
Предмет исследования: стихи и поэмы Сергея Есенина.
Методы исследования:
Наблюдение,
Анализ,
Математический подсчет.
Поэтому цель моей исследовательской работы:
Выяснить значение образа луны /месяца в лирике Сергея Есенина.
Задачи работы:
Проанализировать стихи Есенина, где встречается образ луны / месяца;
Определить смысловое значение этого образа;
Понаблюдать цветовую гамму.
3 2.Основная часть.
2.1 Образ луны в мифах и фольклоре.
В мифологии образ Луны трактуется по-разному. Это и образ, противоположный Солнцу, не несущий тепло и свет; и образ, олицетворяющий темные силы. В некоторых культурах Луну представляют в виде дурного глаза, наблюдающего за происходящим.
В фольклоре же традиционно образ месяца – это образ домашнего животного, пастуха, хлеба.
Часто луну и солнце противопоставляют: день – ночь, брат – сестра, муж – жена. А вот как рассматривает этот образ в своих стихах Сергей Есенин.
2.2 Образ луны/месяца в стихах Есенина.
Сергей Есенин – певец русской природы, а без красоты лунной ночи невозможно представить среднерусский пейзаж.
Есенинская луна всегда в движении. Это не известковый шар, вознесённый в небо и наводящий на мир сон. Это обязательно что-то живое, одухотворённоё.
Луна золотою порошею
Осыпала даль деревень.
Поразительна психологическая глубина есенинского образа.
Вышел месяц из-за тучек,
Ярким светом заиграл.
Есенин не избегает сложной метафоричности этого образа.
« Речь наша есть тот песок, в котором затерялась маленькая жемчужина, - писал Есенин в статье «Отчее слово». – Мы бьёмся в ней, как рыбы в воде стараясь укусить упавший на поверхность льда месяц, но просасываем этот лёд и видим, что на нём ничего нет, а то жёлтое, что казалось так близко, взметнулось ещё выше». В этом высказывании Есенин подчеркивает непостижимость и сложность поэтических образов, в том числе и луны.
Золотою лягушкой луна
Распласталась на тихой воде.
Сравнения, используемые Есениным, рисуют одухотворённый, гармоничный пейзаж. Приглядитесь к отражению лунного диска в колышущейся воде. Оно, действительно, напоминает лягушку. Только поэт может увидеть красоту такого, казалось бы, прозаического образа, как лягушка.
На бугре берёза-свечка / В лунных перьях серебра.
Лунные перья – это тонкие веточки березы, которые ночью напоминают перья птиц.
Но особенно неповторимое очарование, на мой взгляд, создаёт использование образа луны в следующем ночном пейзаже.
Тихо дремлет река.
Тёмный бор не шумит.
Соловей не поёт,
И дергач не кричит.
Ночь. Вокруг тишина.
Ручеёк лишь журчит.
Своим блеском луна
Всё вокруг серебрит.
Серебрится река.
Серебрится ручей.
Серебрится трава
Орошённых степей.
Ночь. Вокруг тишина.
В природе всё спит.
Своим блеском луна
Всё вокруг серебрит.
В этих стихотворениях луна – неотъемлемый символ красоты и одухотворённости ночного пейзажа, русской природы. Именно этот образ создают умиротворение в природе и передает гармонию в душе человека.
В творчестве Сергея Есенина есть множество стихотворений, в которых образ месяца / луны сравнивается с домашними животными или другими атрибутами крестьянского быта.
«Изба простолюдина - это символ понятий и отношений к
миру, выработанный ещё до него его отцами и предками, которые неосязаемый и далёкий мир подчинили себе уподоблениями вещам их кротких очагов».
Несомненна перекличка следующих есенинских строк с фольклором: Месяц рогом облако бодает, / В голубой купается пыли. Или Чистит месяц в соломенной крыше / обоймлённые синью рога. Две луны , рога свои качая, / Замутили жёлтым дымом зыбь. Но особенно показательны в этом аспекте строки:
Ягнёночек – кудрявый месяц / Гуляет в голубой траве.
Есть в таких стихах и образ месяца – коня (Жёлтые поводья / Месяц уронил. Или Жёлтый месяц жеребёнком / Запрягался в наши сани), и образ месяца – пастушка (…Согнув луну в пастушеский рожок). Как не вспомнить сказочную Сивку-Бурку!
Месяц – это и корова-кормилица, и главное богатство любой крестьянской семьи - конь.
Но, мне кажется, наиболее трогателен образ лунных «братьев наших меньших» в стихотворении « Песнь о собаке».
А когда чуть плелась обратно,
Слизывая пот с боков,
Показался месяц над хатой
Одним из её щенков.
Здесь мы видим использование образа луны – месяца как домашнего животного.
В творчестве Есенина есть и другое использование образа луны- месяца при описании уклада крестьянской жизни. К таким бытовым атрибутам можно отнести образ луны / месяца в следующих стихотворных отрывках: На рассвете он завтра промчится / Шапку – месяц пригнув под кустом. Не знаю, светит ли луна / Иль месяц обронил подкову.
И, конечно, духом крестьянской избы, тёплым, только что испеченным, душистым хлебом веет от этого образа месяца / луны: Тихо-тихо в божничном углу / Месяц месит кутью на полу.
А в другом стихотворении луна сравнивается с хлебной ковригой:
Ковригой хлебною под сводом / Надломлена твоя луна . Эти строчки напоминают загадку про месяц (Над бабушкиной избушкой висит хлеба краюшка).
Есть у Есенина стихотворение «Колоб», посвященное созданию луны. Божья мать печет луну-колоб для забавы сына. Когда сын роняет колоб с небес, он становится ночным чудом для людей, чтобы им было не так одиноко и грустно ночью.
На земле все люди человеки,
Чада.
Хоть одну им малую забаву
Надо.
Таким образом, во многих стихах Есенин использует образ луны / месяца как символ крестьянского уклада жизни, близкого и понятного с детства самому автору.
Особенно часто образ луны / месяца используется для передачи психологического состояния лирического героя. Часто это состояние тревоги, одиночества: (Какая ночь! Я не могу. / Не спится мне. Такая лунность . Или Подымайте же, лунные лапы, / Мою грусть в небеса ведром. А также Неуютная жидкая лунность …). Авторский неологизм «лунность» создает отвлеченный образ какой-то вселенской тоски. Эпитеты неуютная и жидкая помогают почувствовать это подавленное эмоциональное состояние лирического героя.
Сравнение месяца с вороном в следующем стихотворении ещё больше усиливает тревогу: (Месяц , словно жёлтый ворон, / Кружит, вьется над землей.). Традиционно в литературе символ беды – черный ворон. Но есенинский желтый ворон-месяц гораздо тревожней. Холодом веет от таких строк:(Снежная замять дробиться и колется / Сверху озябшая светит луна …).
Часто образ луны / месяца встречаются в стихах, где Есенин размышляет о конце жизненного пути. Невеселы такие раздумья. Только месяц будет оплакивать поэта: (…Слезу обронит месяц / На мой завьялый труп.).
Необычно использование в стихотворении Есенина луны
как символа времени, отсчитывающей земные часы жизни человека: (…И луны часы деревянные / Прохрипят мой двенадцатый час.). Возможно, здесь Есенин опирается на древнерусскую трактовку календарного месяца. В древнерусском языке слово месяц означало буквально дитя Макоши. Богиня Макошь у славян – это время. Таким образом, месяц – часть Макоши, часть времени. Часы луны в этих стихотворных строчках – земная жизнь человека, отпущенное ему на земле время.
Месяц на простом погосте
На крестах лучами метит,
Что и мы придем к ним в гости.
Месяц как символ старости человека: (Скор месяц , купаясь в снегу,\ Сядет в редкие кудри сына).
В этом образе и кабацкая разухабистость:
А когда ночью светит месяц,
Когда светит… черт знает как!
Я иду, головою свесясь,
Переулком в знакомый кабак.
И мудрое принятие всего, что выпало тебе на жизненном пути: (У осеннего месяца тоже / Свет ласкающий, тихий такой.). Осень года – здесь и осень жизни.
Есть в стихотворениях и луна – символ влюбленных:
…И луна , напрягая все силы,
Хочет так, чтобы каждый дрожал
От щемящего слова «милый».
Как много боли, одиночества, тоски по любви в эпитете щемящий!
Сочинитель бедный, это ты ли
Сочиняешь песни о луне ?
Напряженный поиск своего творческого пути, своего места в современном и таком теперь чужом мире.
А вот в этих строчках: ..ты тужишь / О том, что лунная метла \ Стихов не расплескала лужи – упоминание о том, что поэзия для Есенина- главное в жизни: «… Но только лиры милой не отдам».
…В две луны зажгу над бездной
Незакатные глаза.
Сложное восприятие Октябрьской революции тоже нашло свое отражение в образе луны / месяца: Нынче луну с воды /Лошади выпили. Или
Если этот месяц
Друг их черной силы, -
Мы его с лазури
Камнями в затылок.
Так, по-разному используя образ луны / месяца, Есенин
передает душевное состояние лирического героя, помогает почувствовать неопределенность и трагизм его положения. Таким образом, в данных стихах луна - символ сил темных, предрекющих несчастье.
2.3 Цветовая гамма лунного спектора.
Лунный спектр в стихах Есенина очень разнообразен и может быть разделен на две группы.
Первая: белый (белые веки луны), серебряный (серебряной уздой), жемчужный, бледный. Здесь, собственно, собраны традиционные цвета луны. Но ведь поэзия как раз там и получается, где традиционное преобразуется в необычное.
Во вторую группу, кроме желтого (желтым вороном), входят: алый, червонный, рыжий (рыжий месяц), золотой (как злат бугор), лимонный (лимонный лунный свет), янтарный, синий(месяц синим рогом).
Эта классификация, разумеется, условна; вот другая - по частоте употреблений - более любопытна.
Чаще всего луна / месяц у Есенина желтого цвета (12 употреблений). Затем идут золотой (8), белый (6), рыжий (3),серебряный, лимонный, янтарный (по 2), алый, червонный, бледный, синий - по 1 разу. Жемчужный цвет тоже встречается лишь однажды:
Не сестра месяца из темного болота
В жемчуге кокошник в небо запрокинула…
Поэт употребляет чистые, естественные краски, традиционные, в частности, для древнерусской живописи.
Красной луны у Есенина вообще нет. Может быть, только в « Поэме о 36» - Месяц широк / И ал… Цвет луны у Есенина не зловещ, не апкалиптичен. Это чистые теплые краски, одухотворяющие образ луны / месяца.
3.Заключение.
Таким образом, можно сделать следующие выводы:
Образ луны / месяца в творчестве Сергея Есенина рассматривается как
- часть одухотворенной русской природы;
- образ домашнего животного или других атрибутов крестьянского быта;
- символ, передающий душевное состояние лирического героя.
Итак, подводя итоги своего исследования, я могу сказать, что у Есенина много стихотворений, в которых луна символизирует
силы, враждебные человеку. Но в большинстве произведений луна – символ красоты и умиротворения ночного пейзажа и образ родного крестьянского дома. Образ луны / месяца в поэзии Есенина – образ светлый.
Практическая значимость моей работы – возможность использовать данный материал в качестве дополнительного при изучении творчества Сергея Есенина в разных классах.
Библиография.
- Бельская Л. Л. /Поэтическое мастерство Есенина./ М.,1990.
- Есенин С.А. /Стихотворения. Поэмы. Письма./ М., 1986.
- Захаров А. Н. /Поэтика Есенина./ М., 1995.
- Марченко А. М. /Поэтический мир Есенина./ М., 1972.
Тен, Алина
Ученая cтепень:
Кандидат филологических наук
Место защиты диссертации:
Код cпециальности ВАК:
Специальность:
Литература народов стран зарубежья (с указанием конкретной литературы)
Количество cтраниц:
Глава 1. СТАНОВЛЕНИЕ ОБРАЗА ЛУНЫ В ДРЕВНЕЙ ЯПОНСКОЙ ПОЭЗИИ.
Основные принципы создания системы «сезонной образности » в древней японской поэзии .
Образ луны в контексте системы художественной образности антологии «Манъёсю» (VIII в.).
Глава 2. ОСОБЕННОСТИ РАЗВИТИЯ ОБРАЗА ЛУНЫ В СРЕДНЕВЕКОВОЙ ЯПОНСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ .
Поэтико-эстетические функции луны в японской прозе эпохи Хэйан (IX-XII вв.).
Трансформация художественных представлений о луне в средневековой японской поэзии.
Глава 3. ТЕМА «ВСТРЕЧИ ЗВЕЗД » В ЯПОНСКОЙ КЛАССИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ И ЭСТЕТИЧЕСКИЕ
ВОЗЗРЕНИЯ ЯПОНЦЕВ.
Миф о любви двух звезд в фольклорной традиции и обрядности японцев.
Особенности отражения образов «звездного » мифа в древней и средневековой японской поэзии.
Введение диссертации (часть автореферата) На тему "Поэтические образы луны и звезд в японской классической литературе VIII-X вв."
В последние десятилетия во многих странах мира наблюдается взлет интереса к своим историческим корням, к традиционной культуре, к истокам национальной словесности. Это связано с общим подъемом этнического самосознания у многих народов, их желанием определить место своей культуры в мировой системе. А также - собрать и зафиксировать то ценное, что было создано веками в национальной фольклорной и мифологической традициях, постараться по-новому взглянуть на литературное наследие своего народа. Именно поэтому одной из актуальных проблем как японского, так и мирового современного литературоведения считается проблема изучения литературного и культурного наследия народов стран Востока, в частности, стран Восточной Азии.
Интерес к этому вопросу определяется необходимостью адекватного понимания сложных внутрилитературных процессов, происходящих в этих странах, с целью более полного вовлечения их литературного материала в систему мирового сравнительно-исторического и сравнительно-типологического литературоведения. Такой подход будет способствовать более полному представлению о литературных процессах в историко-мировом масштабе.
В Японии, в стране, где всегда очень внимательно относились к своему историческому и культурному прошлому, проблеме сохранения традиций, в том числе и литературных, придается особое значение. При исследовании японской литературы особое внимание всегда уделялось изучению литературы древности и раннего средневековья, что, согласно японской историографии, соответствует эпохе Нара (VIII в.) и эпохе
Хэйан (IX-XII вв.)- Такой подход был обусловлен той огромной ролью, которую сыграли эти исторические периоды для всего процесса становления и развития японской классической литературы. При этом особое значение для развития литературы в названные периоды приобрели два фактора.
Во-первых, в этот период особую роль играла поэтическая традиция, во многом ориентированная на отображение мифопоэтического мира японской архаики. Фольклорная и ритуальная поэзия , видоизменившись, стала основой литературной поэзии , повлияла на облик всей позднейшей поэзии, задала ей основные эстетические и философские параметры.
Лирическая поэзия в VIII-IX вв. была ведущей в литературном творчестве японцев. Это был первый высокоразвитый вид японской словесности, в котором ярко выразил себя японский национальный гений. Как отмечала А.Е.Глускина, «в силу исторических условий первые этапы в развитии литературы, ее первый расцвет могут выражаться в разных художественных формах. Не всегда этой формой будет эпос ; в такой, например, литературе, как японская, это была лирическая поэзия, которая составляет славу начального периода японской литературы и играет первостепенную роль в развитии художественного творчества японского народа» [Глускина , 1967, с.39].
Традиции, которые заложила лирическая поэзия, во многом определили дальнейший характер литературного процесса. Она послужила важным источником возникновения и развития японской прозы раннего средневековья (дневниковой литературы, песенно-повествовательного жанра ута-моногатари, романа ). А хорошо разработанная система поэтики и художественной образности классического японского стиха легла в основу поэтик ряда последующих литературных жанров как поэзии, так и прозы: романа, исторической повести рэкиси-моногатари, лирической драмы. Выработанный в период Нара и, особенно в период Хэйан, поэтический канон надолго стал нормой национального стихосложения . Как писал известный современный писатель Абэ Томодзи, «если бросить взгляд на японскую литературу в процессе ее развития, убеждаешься, что особенностью ее всегда было чрезвычайно сильно выраженное лирическое начало. Даже и сейчас эта лирическая струя все еще в сильной степени дает о себе знать.» [Абэ, 1964, с.16].
Во-вторых, японская поэтическая система еще на стадии мифопоэтического строя оказалась под влиянием более древней и богатой китайской культуры, поскольку именно с Китаем Япония в древности и в период раннего средневековья имела наиболее тесные политические, экономические и культурные контакты. Все это делает проблему инокультурных заимствований для японской литературы и культуры вообще чрезвычайно актуальной, а также ставит вопрос о культурной адаптации этих привнесенных извне явлений.
Взаимовлияние двух этих факторов, а именно, исконной фольклорно-мифологической основы японской поэзии и несомненного китайского влияния, в частности на уровне образности, и его дальнейшей адаптации согласно японской национальной эстетической традиции, привели к созданию уникального явления, каким по праву считается японская классическая поэзия с ее сложной системой поэтических образов, полутонов и намеков.
Японская поэзия оперирует, как известно, целым набором образов, заимствованных в основном из мира природы, сезонных символов, благодаря которым и создаются ее поэтические образы намека и полутона. Часть этих сезонных символов возникла как результат наблюдений за состоянием именно японской природы, поскольку были и остаются неотъемлемой частью японского пейзажа (весенняя и осенняя дымка в горах, красные листья кленов, осенние цветы-хаги и т.д.). Однако параллельно с этими «чисто » японскими сезонными образами широко используются и образы, заимствованные из китайской традиции, играющие в ней значимую роль. При этом специфика их использования в японской литературе всегда заключалась в том, что, взяв «канву » китайского образа, будь то его сезонная приуроченность или сюжет древнего китайского мифа, японская традиция со временем адаптировала китайский образ, изменяла его порой до неузнаваемости. Но главное - так гармонично включала его в собственную систему культурных координат (будь то праздничная культура, поэзия или искусство сада), что уже невозможно было утверждать, что этот образ или явление не являются достижением именно японской культуры.
Надо, правда, отметить, что подобные заимствования вообще были характерны для японской культуры и касались не только инокультурных явлений. Известно, например, что многие памятники классической японской литературы неоднократно обращались к текстам более ранних по времени создания произведений и включали в себя целые куски из них. Так, песни поэтической антологии «Манъёсю» (VIII в.) можно встретить в тексте знаменитого романа «Гэндзи-моногатари», созданном в эпоху Хэйан, в средневековых дневниках, в классических пьесах театра Но, в балладах кукольного театр дзёрури, в рассказах позднего средневековья. А авторы японского повествовательно-песенного жанра ута-моногатари (IX-XII вв.) широко использовали материалы из поэтических антологий и сборников в виде вкраплений отдельных стихов-пятистиший танка в свои сочинения, а также пользовались текстуальными заимствованиями из произведений художественной прозы. При этом все эти заимствования, как правило, органически входили в литературную ткань новых произведений, не нарушая художественной целостности и с точки зрения японской эстетики.
Что же касается инокультурных заимствований в японской литературе, то на сюжетные заимствования в повести «Такэтори-моногатари» («Повесть о старике Такэтори», IX в., которая является важным источником в свете нашей проблематики), указывал еще известный отечественный японист А.А. Холодович , который так писал в предисловии к своему переводу этого произведения: «Почти все сюжетные элементы этой новеллы заимствованы из китайских литературных источников, а то - через Китай - даже из индийских. Тем не менее, в целом получилось произведение, новое и для Японии, и для тех же иноземных первоисточников: новое по стилю, обработке сюжета и мировоззрению» [Восток, 1935, с.53].
Как видно, проблема текстуальных и инокультурных заимствований, равно как и вопрос их культурной адаптации, а также изучение самого процесса становления и развития новых явлений и образов в японской национальной литературе являются актуальными и для современного литературоведения. В этой связи очевидно, что японская классическая литература и, прежде всего, японская поэзия, дает поистине уникальный материал для исследования процесса формирования национальной системы художественной образности. В этой системе издавна особое место отводилось таким важным категориям древней дальневосточной натурфилософии как луна и звезды. Небесные светила всегда играли чрезвычайно важную роль в жизни древних людей: по ним предсказывали судьбы государств и правителей, определяли сроки сельскохозяйственных работ. Луна и звезды считались обитаемыми мирами, познать законы бытия которых люди стремились всегда, отчего именно эти светила не только одушевлялись, но и населялись в сознании людей самыми неведомыми и чудесными лунными и звездными жителями.
Почитание луны и звезд нашло свое яркое отражение в народной праздничной культуре всех народов дальневосточного историко-культурного региона, в народной поэзии китайцев, корейцев, японцев. Однако именно в Китае формирование образов луны и звезд приобрело определенное завершение, создав мифолого-поэтическую основу для их дальнейшего бытования не только в народной, но и в авторской поэзии и прозе .
Для японской же традиции заимствование этих образов имело особое значение, поскольку именно они стали определяющими при создании любовной поэзии - основного жанра японской лирики . Будучи заимствованными из Китая, образы луны и звезд сохранили свою древнюю мифологическую основу, но вместе с тем адаптировались, приспособились не только к обрядово-праздничной культуре японцев, но и стали неотъемлемой частью всей поэтической системы.
Более того, в своем развитии на японской почве они прошли сложный и длительный путь становления, в результате чего в классической японской литературе, по сути, была создана самостоятельная система использования образов луны и звезд. За названными образами был закреплен целый ряд метафорических и символических значений. Именно образы луны и звезд, использование которых имело в классической литературе, прежде всего, в поэзии чрезвычайно широкий диапазон, стали в большинстве случаев теми «кирпичиками », благодаря которым японской любовной поэзии и удалось стать поэзией «полутона и намека », что является ее специфической особенностью.
В этой связи очевидно, что история становления и развития этих образов в японской литературе дает поистине уникальный материал для исследования процесса формирования национальной японской литературы и становления системы ее художественной образности. Пример японской литературы в этом смысле весьма нагляден и по-своему уникален, так как дает возможность осмыслить основные формы заимствования и адаптации культурных явлений народами Восточной Азии. Очевидно, что японская литература дает также важный материал для разработки многих теоретических проблем современного литературоведения: проблем сравнительного изучения литератур, проблем развития поэтики и литературных языковых приемов, а также вопросов исследования исторических моделей взаимодействия народного творчества с письменной авторской литературой.
Практически все произведения японской классики VIII-XII веков в той или иной степени содержат материал для исследования проблемы становления и развития поэтических образов луны и звезд в японской литературе. Однако даже среди этих многочисленных источников можно выделить те, которые могут рассматриваться как наиболее значимые, в большей степени, чем остальные, являющиеся показательными при решении вопросов выделения историко-культурных этапов в истории бытования этих образов в японской традиции. Именно поэтому в качестве основных источников при написании данной работы нами были выбраны такие типичные для своего времени произведения.
Основным источником при исследовании древней поэзии стала антология «Манъёсю» - главный и единственный крупный поэтический памятник эпохи Нара (VIII в.), содержащий порядка двухсот стихотворных пятистиший-танка, непосредственно посвященных луне, причем как авторских, так анонимных и фольклорных [Манъёсю, 1971; Манъёсю: канъяку, 1982]. В целом же в этой антологии собраны песни многих поколений, датированные V-VIII вв., а также образцы народной поэзии. В этом редком собрании представлены творения более 500 авторов, всего же песен в собрании 4516, и они помещены в 20 книг, разных по жанру, стилю и содержанию.
В качестве одного из основных источников, представляющих литературу периода Хэйан (IX-XII в.), было использовано произведение жанра цукури-моногатари «Такэтори-моногатари» («Повесть о старике Такэтори »), в котором нашли наиболее яркое отражение образы луны и лунных жителей [Повесть, 1976; Такэтори, 1978; Такэтори, Ямато, 1982]. Самобытный и оригинальный жанр ута-моногатари представлен в работе произведением «Исэ-моногатари» («Повесть об Исэ », X в.) [Исэ-моногатари, 1978; Исэ-моногатари, 2000], а также еще одним произведением этого жанра - «Ямато-моногатари» («Повесть о Ямато », X в.), которое также представляет собой пример памятника поэтико-повествовательного жанра и где в наибольшей степени можно проследить процесс перехода от поэтической традиции к повествовательной [Такэтори, Ямато, 1982; Ямато-моногатари, 1982].
Кроме того, большой интерес при исследовании процесса становления и развития поэтических образов луны и звезд, без сомнения, представляли произведения еще одного характерного для литературы периода Хэйан жанра - жанра дневниковой литературы. Речь идет, в частности, о дневнике известной поэтессы своего времени Идзуми Сикибу, которой были созданы не только многочисленные стихотворения , включенные в самые известные хэйанские антологии, но и лирический дневник «Идзуми Сикибу никки», в основе которого лежала ее любовная переписка с принцем Ацумити [Издуми-сикибу сю, 1972; Идзуми Сикибу , 2004].
Все перечисленные произведения в разные годы были переведены на русский язык, равно как и на другие европейские языки, снабжены более или менее подробными комментариями. При этом, в свете нашей проблематики, большое значение имела работа непосредственно с текстами оригинала, поскольку только таким образом можно было проследить трансформацию поэтических образов луны и звезд на лексическом и стилистическом уровнях.
Методологической основой диссертации стали теория сравнительного изучения литературы, разработанная в трудах отечественных ученых: Н.И.Конрада, И.С.Лисевича, Б.Б.Парникеля, Н.И.Никулина, П.А.Гринцера, Б.Л.Рифтина [Конрад, 1935, 1974; Лисевич, 1959, 1968; Парникель, 1985 (1), 1985 (2); Никулин, 1977 (1), 1977 (2), 1985; Гринцер , 1985, 1994; Рифтин, 1969, 1970, 1974]. Метод системного анализа произведений классической литературы был разработан и широко применяется в отечественном литературоведении . Этим проблемам посвящены работы специалистов по литературе Японии: А.Е.Глускиной, В.Н.Горегляда, И.А.Борониной, В.П.Мазурика, Т.И.Бреславец, Л.М.Ермаковой, Т.Л.Соколовой-Делюсиной, А.Р.Садоковой [Глускина, 1967, 1979; Горегляд, 1997; Воронина, 1978, 1998; Мазурик, 1983; Бреславец , 2002, 2004; Ермакова, 1982, 1995; Соколова-Делюсина, 2004; Садокова, 1993, 2001].
В современном отечественном и японском литературоведении особое значение придается исследованию поэтики классического японского стиха. Такой подход представляется вполне закономерным, поскольку изучение принципов и категорий средневековой эстетики, а также поэтической лексики и стилистики дает ответы на многие теоретические вопросы, касающиеся основных закономерностей развития японской культуры, ее эстетических принципов и установок, истории формирования и трансформации японской поэтической традиции. При этом особого внимания заслуживают приемы, строящиеся на многозначности образа и поэтических ассоциациях. Однако в японском литературоведении традиционно предпочтение отдавалось описанию приемов, систематизации и иллюстрации различных случаев их употребления, толкованию наиболее часто употребляемых эпитетов и образных средств с точки зрения семантики и этимологии. Это касалось изучения, как древней поэзии, так и средневековой. В этой связи большой интерес представляет тот опыт, который был накоплен японскими учеными при изучении антологии «Манъёсю». Однако обращает на себя внимание то, что их научные изыскания касались в основном общих вопросов содержания, тематики и общих закономерностей поэтики древней антологии.
Большой интерес представляют ставший уже классическим труд Миэкэ Киёси, посвященный теоретическому осмыслению памятника и анализу его влияния на дальнейшее развитие японской поэзии [Миэкэ Киёси, 1960]. Важной может считаться работа известного японского литературоведа Наканиси Сусуму, в которой автор обращает внимание на процесс становления художественной образности в древней японской поэзии [Наканиси Сусуму, 1974], а также труд Кубота Дзюн, в котором древняя и средневековая литература рассматриваются в контексте эстетических концепций Японии [Кубота Дзюн, 1989].
Японскими исследователями анализировались и многие другие аспекты антологии «Манъёсю». Так, например, специально авторскому составу памятника и творчеству самых известных поэтов был посвящен труд Общества по изучению древней японской литературы [Манъё-но кадзинтати, 1974]. Многие ученые обращались к изучению антологии при исследовании самых разных сторон японской культуры. Этнографическим реалиям, нашедших свое отражение в памятнике, посвящена работа известного японского этнографа Накаяма Таро [Накаяма Таро, 1962], а проблемам соотношения исторического и поэтического аспектов в «Манъёсю» - коллективный труд японских ученых под названием «Манъёсю: эпоха и культура» [Манъёсю-но дзидай, 1974].
Важным подспорьем для изучения поэтики японского стиха могут считаться и многочисленные словари энциклопедического плана, специально посвященные антологии «Манъёсю», такие как работы Сасаки Нобуцуна, Ёсида Сэйити и Ариёси Тэмоцу [Сасаки Нобуцуна, 1962; Ёсида Сэйити, 1979; Ариёси Тэмоцу, 1982].
Японская поэзия эпохи Нара привлекала внимание и отечественных ученых. Многие свои работы посвятил проблемам древней поэзии акад. Н.И.Конрад. Такие его труды, как «Очерк японской поэтики » (1924), «О «Манъёсю» (1941) и многие другие стали основополагающими для исследователей самых разных аспектов поэтики классического японского стиха: композиции, стихосложения, средств художественной выразительности [Конрад, 1974]. Огромен вклад в изучение японской классической поэзии А.Е.Глускиной, переводчика и исследователя «Манъёсю». Именно в работах А.Е.Глускиной особо отмечалась важность исследования таких аспектов памятника как проблема авторства, специфика древнего стиля и поэтики, а также подробно разбирался состав памятника, его структура, связь древней поэзии с народными преданиями и обрядами, с синтоизмом и буддизмом [Глускина, 1967, 1971, 1979].
Наряду с изучением древней японской поэзии, темой, которая и сегодня остается приоритетной для японского литературоведения, является изучение классического наследия эпохи Хэйан - «золотого века » японской культуры и литературы. Памятники хэйанской литературы, которые послужили источниками при написании данной работы, также были предметом исследования японских ученых. Однако, как и в случае с «Манъёсю», японские ученые остаются верными традиции исследования многочисленных «общих », глобальных проблем, таких как проблемы авторства, хронологии, структуры и композиции. Все это чрезвычайно важно для понимания общих закономерностей развития японской литературы, и потому такие работы японских ученых как книга Итико Тэйдзи «Полная история японской литературы. Ранее средневековье» получила заслуженную высокую оценку в Японии [Итико Тэйдзи, 1984]. В этом же ряду стоит и многотомный труд Като Сюити «Введение в историю японской литературы », в котором дается подробный разбор особенностей развития литературы в разные периоды японской истории [Като Сюити, 1975].
Следует также отметить и такие работы как «Становление и развитие средневековой японской литературы » Араки Ёсио [Араки Ёсио, 1957], «История древней культуры Японии » Вацудзи Тэцуро [Вацудзи Тэцуро, 1972], « Японская классическая литература» Аоки Такако [Аоки Такако, 1974] и «Очерки средневековой литературы » Фукуда Хидэити [Фукуда Хидэити, 1975]. Специально вопросам становления и развития повествовательной средневековой традиции была посвящена работа Мориока Цунэо «Исследования повествовательной литературы эпохи Хэйан », в которой заметное место было отведено исследованию поэтики в произведениях жанров цурури-моногатари и ута-моногатари [Мориока Цунэо, 1967]. Общие вопросы развития основных жанров средневековой японской литературы нашли свое отражение в монографии Абэ Акио «История японской литературы. Раннее средневековье» [Абэ Акио, 1966].
Большой интерес представляет также работа Мацумото Нобухиро под названием «История рассказа о рождении ребенка в бамбуке», в которой автор подробно рассматривает инокультурные варианты сюжета о «лунном » ребенке, рожденном из бамбука, а также его японскую версию, запечатленную в «Такэтори-моногатари» [Мацумото Нобухиро, 1951]. Обращает на себя внимание и большой, поистине энциклопедический труд известного японского литературоведа Ока Кадзуо «Словарь по литературе эпохи Хэйан » [Ока Кадзуо, 1979].
Для отечественных японистов изучение средневековой литературы было и остается одним из важнейших направлений. В свете нашей проблематики следует отметить, прежде всего, труды, посвященные исследованию литературы эпохи Хэйан. Это научные труды и переводы памятника «Исэ-моногатари», выполненные Н.И.Конрадом [Конрад, 1978, 2000, 2001], работы И.А.Борониной, в которых всесторонне освещались проблемы поэтики классического японского стиха [Воронина, 1978, 1998]. Особого внимания заслуживают работы Л.М.Ермаковой, которой был выполнен перевод и комментарии к памятнику хэйанской литературы «Ямато-моногатари» [Ермакова, 1982, 1995]. Большой интерес представляют работы Т.Л.Соколовой-Делюсиной, посвященные литературе эпохи Хэйан, в частности, ее переводы и комментарии к «Дневнику Идзуми Сикибу » [Соколова-Делюсина, 2004; Идзуми Сикибу, 2004], а также труды В.Н.Горегляда и В.Н.Марковой [Горегляд, 1994, 1997; Маркова, 1976; Повесть, 1976].
Однако при всем многообразии и масштабности исследований, посвященных истории японской классической литературы, ряд аспектов по-прежнему остается недостаточно изученным. К таковым относится, например, исследование системы художественной образности в историко-культурном аспекте и в контексте инокультурных заимствований. Эта проблема может быть рассмотрена при изучении конкретных поэтических образов, возникших в период становления древней поэзии и затем получивших свое художественное развитие в поэзии и прозе последующих столетий. Исходя из этого, в данной диссертации предпринимается попытка проследить генезис и процесс трансформации наиболее известных и значимых для всей классической японской литературы поэтико-художественных образов, а именно образов луны и звезд. Отсюда и основные задачи, вставшие соискателем в ходе работы: определить основные фольклорно-мифологические и празднично-обрядовые источники появления образов луны и звезд в японской культуре и литературе, выявить заимствованные и национальные элементы в их формировании;
Проследить генезис и историю становления системы «сезонной » образности в древней японской поэзии и определить место поэтических образов луны и звезд в этой системе;
На основе анализа произведений средневековой прозы и поэзии рассмотреть основные функции этих образов в средневековой литературе, проследить процесс трансформации образов луны и звезд на новом этапе их развития;
Определить значение образов небесных светил для процесса становления и развития художественной обрядности в японской классической литературе.
В диссертации впервые в отечественном японоведении делается попытка рассмотреть поэтические образы луны и звезд как важную составляющую процесса формирования системы художественной образности японской классической поэзии. Рассматривается генезис этих образов, прослеживается процесс их развития от роли мифолого-обрядовых «сезонных » символов в древней поэзии к символике «полутона » в авторской любовной поэзии средневековья. Впервые определяются функции образов луны и звезд в поэзии разных исторических периодов, прослеживается изменение их метафорического значения в контексте развития японской классической литературы. В научный обиход отечественного востоковедения вводятся образцы японской классической поэзии VIII-X веков, воспевающие луну и звезды, которые не были ранее предметом специального исследования и на русский язык не переводились.
Результаты исследования могут быть использованы при написании работ по истории японской классической литературы, равно как и обобщающих работ, посвященных развитию японской литературы и поэтики в целом, вопросам становления и развития средств языковой выразительности и системы художественной образности, а также при чтении курсов по литературам Востока и литературе Японии в востоковедческих ВУЗах.
Диссертационное исследование состоит из Введения, трех глав, Заключения и Библиографического списка.
Заключение диссертации по теме "Литература народов стран зарубежья (с указанием конкретной литературы)", Тен, Алина
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Формирование системы художественной образности японской поэзии относилось к древнему этапу ее развития, к периоду Нара, и нашло свое воплощение в первой японской поэтической антологии «Манъёсю» (VIII в.). Антология явила собой пример единства фольклорной и авторской поэзии. Именно поэтому в стихах этого памятника сохранились древние народные представления о «сезонности » и «календарности » как неотъемлемой части народной песенной культуры. Получила развитие и так называемая система «сезонной образности », смысл которой заключался в создании целого ряда приуроченных к определенному времени года поэтических образов-символов, являвшихся наиболее характерными именно для данного календарного сезона. Благодаря появлению этих образов короткое японское стихотворение наполнилось особой смысловой глубиной, получило возможность с помощью намеков передавать все нюансы человеческих чувств и эмоций. Это было чрезвычайно важно для японской поэзии, потому что в ее основе изначально лежала любовная тематика.
Сезонные образы-символы заимствовались поэтами , вослед народной поэзии, из мира природы, а также из обрядовой практики, причем не только собственно японской, но и китайской. Некоторые из этих образов-символов так и остались характерными исключительно для древней поэзии, другие же, наполнившись новым смыслом, продолжали бытовать в авторской поэзии последующих эпох и играть важную поэтико-стилистическую роль. Последнее в полной мере относится к образам луны и звезд в японской классической литературе, прежде всего, в поэзии. Наряду с другими образами, заимствованными японцами из мира природы для создания системы «сезонной образности », луна и звезды как многофункциональные образы были достаточно широко вовлечены в эту систему. Столь широкое распространение образов луны и звезд было связано с влиянием древних китайских мифологических преставлений, а также с собственно японскими хозяйственными обычаями и обрядами, в которых эти светила играли важную роль.
Однако романтическая основа китайских мифологических представлений о луне и звездах, а именно, повествования об «обитаемости » луны, о прекрасных девах-феях, об эликсире бессмертия, о печальной судьбе разлученных звездных супругах - Волопасе и Ткачихе заставили японцев по-новому взглянуть на эти, с их точки зрения, «хозяйственные » образы. В результате образы луны и звезд не только проникли в японскую поэзию , но и стали со временем определяющими. Вокруг них сформировалась целая метафорическая система, предполагающая большое число поэтических функций, которые выполняли эти образы.
На первом этапе развития, что можно проследить по текстам антологии «Манъёсю», становление и развития поэтического образа луны происходило по нескольким тематическим и стилистическим параметрам. В основном, он был задействован при формировании любовной поэзии, выполняя в ней разные функции - от метафоры юноши или девушки, до светила-свидетеля любовных отношений и иносказательного образа преграды. Однако при этом образ луны, хоть и восходил к народной традиции, соседствуя с образами и сюжетами японской синтоистской мифологии, достаточно часто встречался и в философ ско-буддийской поэзии.
Заметные изменения произошли в восприятии образа луны в период Хэйан, что наглядно показывает функционирование этих образов в таких произведениях X века, как «Повесть об Исэ», «Повесть о Ямато », «Дневник Идзуми Сикибу» и других. Японская поэзия о луне практически утратила связь со своей фольклорной первоосновой, с календарными сезонами и хозяйственной деятельностью. Для нее перестали быть характерными сравнения с образами из японской мифологии, потерялся и некий дидактический настрой. И если в эпоху Нара связь луны и любовной тематики рассматривалась в поэзии как одно из проявлений символики луны, то уже в эпоху Хэйан образ луны стал определяющим для всей любовной лирики . Это привело к созданию в поэзии целой системы функций луны, разветвленной иносказательной системы, которая в определенной степени использовала художественные приемы (сравнения, метафоры, иносказания), характерные для народной и древней авторской поэзии, но значительно усложнила их, наполнив стихи замысловатой игрой слов.
При этом особое внимание хэйанские поэты стали уделять любовной тематике и широко использовать для передачи своих чувств и настроений именно образ луны, который стал выполнять целый набор новых для него функций. Так, например, для передачи разных оттенков настроений стали разделяться образы предрассветной луны, луны, увиденной из заброшенного дома, луны, проплывающей мимо дома и т.д. Возникли и такие разновидности «лунных » стихов как стихотворение-риторический вопрос и стихотворение-воспоминание, которые были способны передавать самые тонкие нюансы любовных отношений.
При этом в эпоху Хэйан образ луны в произведениях японского искусства, и, прежде всего, в литературе оставался одним из основных сезонных и эстетических символов. Однако по сравнению с эпохой Нара значительно расширились его поэтико-художественные функции, что выразилось в появлении образа лунной девы как главной героини первого значительного прозаического произведения японской литературы - «Повести о старике Такэтори», а также в формировании специфической «лунной » поэтической любовной системы. «Лунная » тематика в немалой степени способствовала созданию первого идеального женского образа в японской литературе, что дает возможность рассматривать произведение «Такэтори-моногатари» как начальный, предварительный этап формирования «литературы женского потока » в японской повествовательной традиции. По сути, на создание первого образа идеальной женщины, идеальной возлюбленной был направлен и переосмысленный и опоэтизированный миф о звезде-Ткачихе, грустный образ которой оказался созвучным японской поэзии «печали и разлуки ».
Очевидно, что в японской культуре на протяжении веков ее развития была создана целая система использования образов луны и звезд в произведениях классической литературы. В своем развитии и функциональном назначении эти образы прошли долгий и сложный путь - от хозяйственно-сезонных показателей до глубоких лирических символов. Эти образы проникли во все жанры японской поэзии, закрепляя за собой устойчивые метафоры и символику. Более того, они, несомненно, способствовали развитию японской национальной прозы , потому что именно благодаря этим образам в японской литературе древности и раннего средневековья были созданы весьма примечательные женские характеры, определены основные параметры представлений о женском идеале, что оказало очевидное влияние на формирование более поздней «женской » литературы.
При этом надо отметить, что образы луны и звезд, хоть и могут рассматриваться как определяющие, сыгравшие важную роль в формировании и развитии системы художественной образности японского стиха и литературы вообще, не являются единственно значимыми образами. Для японской культуры и литературы характерна верность традициям, и потому для понимания многих реалий современного быта и явлений современной литературы необходимо более полное исследование многочисленных художественных образов, унаследованных от японской классики.
Список литературы диссертационного исследования кандидат филологических наук Тен, Алина, 2009 год
1. Воронина , 1978 - Воронина И.А. Поэтика «Кокинсю » (приемы какэкотоба и энго и их влияние на поэтику танка) // Литература и фольклор народов Востока. М., 1967. -С. 24-33.
2. Воронина , 1978 Воронина И.А. Поэтика классического японского стиха (VIII-XIII вв.) М,. 1978. - 374 с.
3. Воронина , 1998 Воронина И.А. Предисловие // Утаавасэ . Поэтические турниры в средневековой Японии (IX-XIII в.). Пер. с яп., предисл. и коммент. И.А.Борониной. С-Пб., 1998. - 224 с.
4. Бреславец , 2002 Бреславец Т.И. Ночлег в пути. Стихи и странствия Мацуо Басё. Владивосток, 2002. - 209 с.
5. Бреславец , 2004 Бреславец Т.И. Старописьменный язык традиционной японской литературы. Владивосток, 2004. - 216 с.
6. Восток, 1935 Восток. Литература Китая и Японии. М.-Л., 1935.442 с.
7. Глускина , 1967 Глускина А.Е. О некоторых чертах гуманизма ранней японской поэзии // Идеи гуманизма в литературах Востока. М., 1967.-216 с.
8. Глускина , 1971 Глускина А.Е. «Манъёсю» как литературный памятник //Манъёсю («Собрание мириад листьев ») в 3-х томах. Пер. с япон.,вступит, статья и коммент. А.Е.Глускиной. М., 1971. - С. 23-51.
9. Глускина , 1979 Глускина А.Е. Заметки о японской литературе и театре (древность и средневековье). М., 1979. - 296 с.
10. Годовой цикл, 1989 Календарные обычаи и обряды народов Восточной Азии. Годовой цикл. М., 1989. - 340 с.
11. Горегляд , 1994 Горегляд В.Н. Этот суетный десятый век // Митицуна-но хаха. Дневник эфемерной жизни (Кагэро-никки). Пер. с яп., предисл. и коммент. В.Н.Горегляда. СПб., 1994. - 362 с.
12. Горегляд , 1997 Горегляд В.Н. Японская литература VIII-XVI вв. начало и развитие традиций. С-Пб., 1997. - 400 с.
13. Гринцер , 1985 -Гринцер П.А. Индийская обрамленная повесть как массовая литература средневековья // Классические памятники литератур Востока. М., 1985. 240 с.
14. Гринцер , 1994 Гринцер П.А. Тема и ее вариации в санскритской поэзии // Поэтика средневековых литератур Востока. Традиция и творческая индивидуальность. М. 1994. - 299 с.
15. Джарылгасинова , Садокова, 1998 Джарылгасинова Р.Ш., Садокова А.Р. Китайский миф о Волопасе и Ткачихе в Корее и в Японии // Мифологические системы народов Восточной Азии. М.,1998. - С. 3042.
16. Ермакова, 1982 Ермакова JI.M. Комментарий // Ямато-моногатари. Пер. с япон., исслед. и коммент. Л.М.Ермаковой. М., 1982. -232 с.
17. Ермакова , 1995 Ермакова Л.М. Речи богов и песни людей. Ритуально-мифологические истоки японской литературной эстетики. М., 1995.-272 с.
18. Иванов , 1988 Иванов В.В. Лунарные мифы // Мифы народов мира. Энциклопедия. Гл. ред. С.А.Токарев. В 2-х тт. М., 1988. - С. 652661.
19. Конрад , 1935 Конрад Н.И. Феодальная литература Китая и Японии // «Восток ». Т. 1. М., 1935. - С. 315-328.
20. Конрад , 1974 Конрад Н.И. Японская литература. От «Кодзики » до Токутоми. М., 1974. - 568 с.
21. Конрад , 1978 Конрад Н.И. Избранные труды. Литература и театр. М., 1978.-462 с.
22. Конрад , 2000 Конрад Н.И. Примечания // Исэ-моногатари. Японская повесть начала X века. Пер. Н.И.Конрада. С-Пб., 2000. - 320 с.
23. Конрад , 2000 (1) Конрад Н.И. На путях к созданию романа (Исэ-моногатари и Ямато-моногатари) // Исэ-моногатари. Японская повесть начала X века. Пер. Н.И.Конрада. С-Пб., 2000. - 320 с.
24. Крюков , Малявин, Софронов, 1984 Крюков М.В., Малявин В.В., Софронов М.В. Китайский этнос в средние века. М., 1984. - 336 с.
25. Кэнко-хоси, 1988 Сэй-сёнагон. Записки у изголовья. Камо-то Тёмэй. Записки из кельи. Кэнко-хоси. Записки от скуки. Классическая японская проза XI-XIV веков. М., 1988. - 480 с.
26. Лисевич , 1959 Лисевич И.С. Древнекитайская поэзия и народная песня. М., 1959.-216 с.
27. Лисевич , 1968 Лисевич И.С. Вопросы формы и содержания в ранних китайских поэтиках // «Народы Азии и Африки », 1968, № 1. -С. 52-60.
28. Любовная лирика, 1999 Японская любовная лирика . Состав. А.Р.Садокова. М., 1999. - 336 с.
29. Мазурик , 1983 - Мазурик В.П. Жанр «надзо » в литературе и фольклоре Японии. Автореф. на соик. уч. степ. канд. филол. наук. М., 1983.- 18с.
30. Малявин , 1989 Малявин В.В. Китайцы // Календарные обычаи и обряды народов Восточной Азии. Годовой цикл. М., 1989.
31. Маркова , 1976 Маркова В.Н. Послесловие // Две старинные японские повести . Перевод со старояпонск. Веры Марковой. М., 1976. -352 с.
32. Митицуна-но хаха, 1994 Митицуна-но хаха. Дневник эфемерной жизни (Кагэро-никки). Пер. с яп., предисл. и коммент. В.Н.Горегляда. СПб, 1994.-352 с.
33. Мифологический словарь, 1991 Мифологический словарь. Гл. ред. Е.М. Мелетинский . М, 1991. - 736 с.
34. Никулин , 1977 (1) Никулин Н.И. Эволюция вьетнамской классической поэмы и заимствование сюжета // Теоретические проблемы изучения литератур Дальнего Востока. М, 1977. - 259 с.
35. Никулин , 1977 (2) Никулин Н.И. Вьетнамская литература: От средних веков к новому времени: X-XIX вв. М., 1977. - 344 с.
36. Никулин , 1985 Никулин Н.И. Мифо-эпические сказания народов Вьетнама // Специфика жанров в литературах Центральной и Восточной Азии. Современность и классическое наследие. М., 1985. - С. 7-37.
37. Парникель , 1985 (1) Парникель Б.Б. К вопросу о фольклорном начале в малайском средневековом романе // Специфика жанров в литературах Центральной и Восточной Азии. Современность и классическое наследие. М., 1985. - 259 с.
38. Парникель , 1985 (2) Парникель Б.Б. «Махабхарата » в Индонезии (динамика освоения) // Классические памятники литератур Востока (в историко-функциональном освещении). М., 1985. - 240 с.
39. Повесть, 1976 Повесть о старике Такэтори Послесловие // Две старинные японские повести. Перевод со старояпонск. Веры Марковой. М., 1976.-352 с.
40. Поэтические турниры, 1998 Утаавасэ. Поэтические турниры в средневековой Японии (IX-XIII вв.). Пер. с яп., предисл. и коммент. И.А.Борониной. С-Пб., 1998. - 224 с.
41. Рифтин , 1969 Рифтин Б.Л. Метод в средневековой литературе Востока// «Вопросы литературы ». 1969, № 6. - С. 241-253.
42. Рифтин , 1970 Рифтин Б.Л. Историческая эпопея и фольклорная традиция в Китае. М., 1970. - 482 с.
43. Рифтин , 1974 Рифтин Б.Л. Типология и взаимосвязи средневековых литератур // Типология и взаимосвязи средневековых литератур Востока и Запада. М., 1974. - 398 с.
44. Рифтин , 1991 Рифтин Б.Л. Китайская мифология // Мифы народов мира в 2-х тт. Т. 2. М., 1991. - С. 78-80.
45. Садокова , 1993 Садокова А.Р. Японская календарная поэзия. М., 1993.- 160 с.
46. Садокова , 2001 Садокова А.Р. Японский фольклор (в контексте мифолого-религиозных представлений). М., 2001. - 256 с.
47. Соколова-Делюсина, 1992 Соколова-Делюсина T.JI. Структура государственного управления в эпоху Хэйан // Мурасаки Сикибу. Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Приложение. М., 1992. - 256 с.
48. Соколова-Делюсина, 1999 Соколова-Делюсина T.JI. О сватовстве и замужестве в эпоху Хэйан // Японская любовная лирика. Состав. А.Р.Садокова. М., 1999.-235 с.
49. Соколова-Делюсина, 2004 Соколова-Делюсина Т.Л. Комментарии к стихотворной переписке // Идзуми Сикибу. Собрание стихотворений . Дневник. Пер. Т.Соколовой-Делюсиной. М., 2004. -352 с.
50. Сэй-сёнагон, 1988 Сэй-сёнагон. Записки у изголовья. Камо-то Тёмэй. Записки из кельи. Кэнко-хоси. Записки от скуки. Классическая японская проза XI-XIV веков. М., 1988. - 480 с.
51. Феи с Алмазных гор, 1991 Феи с Алмазных гор. Корейские народные сказки. М., 1991. - 384 с.
52. Фельдман , 1970 Фельдман Н.И. Японский календарь (деление потока времени) // Народы Азии и Африки. 1970 № 4. - С. 32-36.
53. Штокмар , 1952 Штокмар М.П. Исследования в области русского народного стихосложения . М., 1977. - 423 с.
54. Юань Кэ, 1965 Юань Кэ. Мифы древнего Китая. Пер. с кит. М., 1965. -496 с.
55. Японские повести, 1976 Две старинные японские повести. Перевод со старояпонск. Веры Марковой. М., 1976. - 350 с.1. На японском языке
56. Абэ Акио, 1966 Абэ Акио. Нихон бунгаку си. Тюко хэн (История японской литературы. Раннее средневековье). Т., 1966. - 372 с.
57. Абэ Томодзи, 1964 Абэ Томодзи. Бунгаку нюмон (Введение в литературу). Т., 1964. - 465 с.
58. Аоки Такако, 1974 Аоки Такако. Нихон котэн бунгаку (Японская классическая литература). Т., 1974. - 673 с.
59. Араки Ёсио, 1957 - Араки Ёсио. Тюсэй бунгаку-но кэйсэй то хаттэн (Становление и развитие средневековой японской литературы). Т., 1957.-440 с.
60. Ариёси Тэмоцу, 1982 Ариёси Тэмоцу. Вака бунгаку дзитэн (Словарь-справочник по классической японской поэзии). Т., 1982. -862 с.
61. Асано Кэндзи, 1983 Асано Кэндзи. Нихон минъё дайдзитэн (Большой словарь японских народных песен). Т., 1983. - 594 с.
62. Вагоёми, 2006 Вагоёми то сикки-но кураси (Традиционный календарь и жизнь в соответствии с сезонами). Т., 2006. - 273 с.
63. Вацудзи Тэцуро, 1972 Вацудзи Тэцуро. Нихон кодай бунка си (История древней культуры Японии). Т., 1972. - 692 с.
64. Иноуэ Хироси, 1969 Иноуэ Хироси. Нихон бунгаку си ко дзитэн (Краткий словарь по истории японской литературы). Т., 1969. - 431 с.
65. Итико Тэйдзи, 1984 Итико Тэйдзи. Нихон бунгаку дзэнси. 2. Тюко (Полная история японской литературы. 2. Ранее средневековье). Т., 1984. - 598 с.
66. Канто, 2003 Канто о-мацури (Праздники района Канто). Т., 2003.- 246 с.
67. Като Сюити, 1975 Като Сюити. Нихон бунгаку си дзёсэцу. Дзё. (Введение в историю японской литературы. Т.1) Т., 1975. - 684 с.
68. Кисигами, Инна, 1958 Кисигами Сидзи, Инна Коити. Ёкай такэтори-моногатари (Комментарии к «Такэтори-моногатари»). Т., 1958.- 264 с.
69. Кубота Дзюн, 1989 Кубота Дзюн. Тюсэй бунгаку-но сэкай (Мир средневековой литературы). Т., 1989. - 252 с.
70. Манъёсю-но дзидай, 1974 Манъёсю-но дзидай то бунка («Манъёсю». Эпоха и культура). Т., 1974. - 366 с.
71. Манъё-но кадзинтати, 1974 Манъё-но кадзинтати. Кодай бунгаккай хэн (Поэты «Манъёсю». Записки общества по изучению древней японской литературы). Т., 1974. - 207 с.
72. Мидзуно Macao, 1988 Мидзуно Macao. Танка-но цукуриката (Способ сложения стихов-танка). Т., 1988. - 303 с.
73. Мацумото Нобухиро, 1951 Мацумото Нобухиро. Тикутю дзётан дан-но гэнрю (История рассказа о рождении ребенка в бамбуке) // Сигаку. 1951. Т. 25. № 2. - 238 с.
74. Миэкэ Киёси, 1960 Миэкэ Киёси. Манъёсю хёрон (Теоретическое исследование «Манъёсю»). Т., 1960. - 437 с.
75. Мориока Цунэо, 1967 Мориока Цунэо. Хэйантё моногатари-но кэнкю (Исследования повествовательной литературы эпохи Хэйан). Т., 1967.-698 с.
76. Наканиси Сусуму, 1974 Наканиси Сусуму. Манъё-но кокоро (Душа «Манъёсю»). Т., 1974. - 316 с.
77. Накаяма Таро, 1962 Накаяма Таро. Манъёсю-но миндзокугакутэки кэнкю (Этнографическое исследование «Манъёсю»). Т., 1962.-359 с.
78. Нихон фудзоку, 1979 Нихон фудзоку си дзитэн (Словарь терминов по истории нравов и обычаев в Японии). Т., 1979. - 542 с.
79. Ногё кодзиэн, 1936 Ногё кодзиэн (Словарь сельскохозяйственной терминологии). Токио, 1936. - 386 с.
80. Нэнтюгёдзи дзитэн, 1959 Нэнтюгёдзи дзитэн (Словарь терминов календарных обычаев и обрядов). Токио, 1959. - 972 с.
81. Ока Кадзуо, 1979 Ока Кадзуо. Хэйантё бунгаку дзитэн (Словарь по литературе эпохи Хэйан). Т., 1979. - 615 с.
82. Окубо Тадаси, 1957 Окубо Тадаси. Манъё-но дэнто (Традиция «Манъёсю»). Т., 1957. - 330 с.
83. Сасаки Нобуцуна, 1962 Сасаки Нобуцуна. Манъёсю дзитэн (Словарь-справочник «Манъёсю»). Т., 1962. -608 с.
84. Судзуки Тодзо, 1979 Судзуки Тодзо. Нихон нэнтюгёдзи дзитэн (Словарь японских праздников года). Т., 1979. - 819 с.
85. Сэко Катаси, 1969 Сэко Катаси. Нихон бунгаку-но сидзэн кансё (Критические заметки о роли природы в японской литературе). Т., 1969. -658 с.
86. Такаги Итиноскэ, 1955 Такаги Итиноскэ. Нихон бунгаку (котэн) (Японская литература. Классика). Т., 1955. - 218 с.
87. Такэда Юкити, 1952 Такэда Юкити. Котэн-но синкэнюо (Новые исследования классической литературы). Т., 1952. - 208 с.
88. Такэхара Сигэо, 1979 Такэхара Сигэо. Кэнкон сосай-но хорицу гоёми (Описание культа природы). Т., 1979. - 256 с.
89. Фукуда Хидэити, 1975 Фукуда Хидэити. Тюсэй бунгаку ронко (Очерки средневековой литературы). Т, 1975. - 528 с.
90. Хигути Киёюки, 1978 Хигути Киёюки. Мацури то нихондзин (Праздники и японцы). Т, 1978. - 228 с.
91. Ямада Ёсио, 1956 Ямада Ёсио. Манъёсю то нихон бунгэй («Манъёсю» и японская литература). Т, 1956. - 652 с.1. На английском языке
92. Anthology, 1982 Anthology of Japanese Literature. From the earliest era to the mid-nineteenth century. Сотр. and ed. By Donald Keene. Т., 1982. -442 p.
93. Bodde, 1975 Bodde D. Festivals in classical China. New Year and other Observances during the Han Dynasty. Princeton, 1975. - 439 p.
94. Brower, Miner, 1962 Brower Robert H, Miner Earl. Japanese court poetry. London, 1962. - 527 p.
95. Keene, 1993 Keene D. Seeds in the Heart. Japanese Literature from the Earliest Times to the Late Sixteenth Century. N.-Y., 1993. - 1265 p.
96. Rimer, Morrell, 1975 Rimer J. Thomas, Morrell Robert E. Guide to Japanese poetry. Boston, 1975. - 648 p.
Обратите внимание, представленные выше научные тексты размещены для ознакомления и получены посредством распознавания оригинальных текстов диссертаций (OCR). В связи с чем, в них могут содержаться ошибки, связанные с несовершенством алгоритмов распознавания.
В PDF файлах диссертаций и авторефератов, которые мы доставляем, подобных ошибок нет.
Цели семинара:
1. Исследование образа месяца, луны в творчестве С. Есенина.
2. Сравнение есенинских образов с подобными в русской поэзии и в фольклоре.
3. Воспитание интереса к слову, формирование умения видеть образность слова, его поэтическую многозначность.
Эпиграф:
«Так рядом с белым парусом Лермонтова, алыми парусами Грина встает перед нами золотой парус есенинской «лунности». В. Берестов.
Вопросы семинара:
1. Образы месяца, луны в творчестве русских поэтов - I группа учащихся.
2. Образы месяца, луны в творчестве С. Есенина - II группа учащихся.
3. Образы месяца, луны в русских загадках - III группа учащихся.
4. Выводы по итогам сравнения.
Вступительное слово учителя.
Луна, естественный спутник Земли, ночное светило, издавна притягивала взоры и умы людей к себе. В разных культурах у многих народов мы найдем мифы о Луне. В Месопотамии Луну именовали Син, это был отец Солнца, господин, устанавливающий день, месяц, год. Часто Сина изображали быком с рогами - полумесяцем.
В африканских мифах говорится о том, что Солнце борется с Луной, разит её своими острыми, как нож, лучами, оттого-то она и убывает.
В славянских мифах Месяц был супругом царицы Солнце. С началом зимы они расстаются и не встречаются друг с другом до весны. А весной они встречаются и долго рассказывают друг другу о том, где были, что видели.
Этимологический словарь указывает, что и луна, и месяц - слова исконно русские. Луна означает «блестящая, светящаяся». А месяц восходит к индоевропейскому mes (родственным считается мерить). Луна и месяц - слова -синонимы.
Конечно, поэты не могли не отразить в своем творчестве такой романтический образ.
1.Образы месяца, луны в творчестве русских поэтов.
А.С.Пушкин
Месяц ясный светит холодно...
Невидимкою луна
Сквозь волнистые туманы
На печальные поляны
Льёт печальный свет она.
Луна, как бледное пятно,
Зачем из облака выходишь,
И на подушки, сквозь окна,
Сиянье тусклое наводишь?
Явленьем пасмурным своим
Ты будишь грустные мечтанья,
Любви напрасные страданья
И строгим разумом моим
Чуть усыпленные желанья.
На небесах печальная луна
Одна горит, другая холодна.
Заря блестит невестой молодою,
Луна пред ней, как мёртвая, бледна.
Так встретился, Эльвина, я с тобою.
В.А.Жуковский
Таинственно луна
И.С. Тургенев
На небе месяц золотой
А.Н. Плещеев
Бледный луч луны пробирался
А.К. Толстой
Луна на меня из-за тучи
И.С. Никитин
Месяца сиянье
Месяц огненным шаром встает,
И месяц огненный, безмолвный ночи друг,
Месяц светит сквозь сетку ветвей
И.З. Суриков
Смотрит с неба месяц бледный;
К.Д. Бальмонт
В болоте дрожит умирающий лик.
Когда луна сверкнет во мгле ночной
Моя душа стремится в мир иной,
Пленяясь всем далеким, всем безбрежным.
Луна богата силою внушенья,
Она нам вторит: «Жизнь есть отраженье,
Но этот призрак дышит не случайно».
Своим лучом, лучом бледно-зеленым,
Она ласкает, странно так волнуя,
И душу побуждает к долгим стонам
Влияньем рокового поцелуя.
Своим ущербом, смертью двухнедельной,
И новым полновластным воссияньем,
Она твердит о грусти не бесцельной,
О том, что свет нас ждет за умираньем.
Но нас маня надеждой незабвенной,
Сама она уснула в бледной дали,
Красавица тоски беспеременной,
Верховная владычица печали!
А.А. Блок
Полный месяц встал над лугом
Светит и молчит.
И.А. Бунин.
Неподвижно застыли их ветки.
Точно сквозь серебро кружевное,
Полный месяц глядит с небосклона.
Высоко полный месяц стоит
Бледным светом поля серебрит,
Напоенные белою мглой.
Нарядился месяц молодой.
Светит над зеркальною водой,
По садам сияя меж ветвей.
Вывод: «Луна, месяц в данных примерах-холодное светило, используется не только прямое значение «не дающее света», но и переносное «бессердечное, равнодушное». Лунный пейзаж сопровождается печалью, грустью, тоской. Другой образ ночного светила - таинственный, наделенной холодной красотой, романтичный.
Из ряда этих примеров выпадают 4 (см.ниже). В них месяц-персонаж одушевленный, вызывающий симпатию, близкий к фольклору. Оно и понятно: для И. Сурикова были характерны народные традиции, а Пушкин А.С. и Ершов П. употребляют его в сказках. Пожалуй, удивил нас Лермонтов. От него можно было ожидать романтический образ, а в данном стихотворении он отражает крестьянское представление о луне.
И.Суриков
Ходит над дорогой,
Месяц светлорогий
Сторожем ночным.
П. Ершов
Здравствуй, Месяц Месяцович! Я - Иванушка Петрович.
Месяц, месяц, мой дружок,
Ты встаешь во тьме глубокой,
Круглолицый, светлоокий,
И, обычай твой любя,
Звезды смотрят на тебя.
^ М.Ю. Лермонтов
Посреди небесных тел
Как он кругл и как он бел,
Точно блин с сметаной.
Кажду ночь она в лучах
Путь проходит млечный:
Видно, там, на небесах
Масленица вечно!
^ 2. Образы месяца и луны в творчестве С. Есенина.
Через прясла и овины кажет месяц белый рог…
Коромыслом серп двурогий плавно по небу скользит.
Мордой месяца сено жевать…
Небо сметаной обмазано, месяц как сырный кусок.
Месяц синим рогом тучи прободил...
Чистит месяц в соломенной крыше окаймлённые синью рога...
Прячет месяц за овинами желтый лик от солнца ярого.
Ягненочек кудрявый - месяц гуляет в голубой траве.
Лошадиную морду месяца схватит за узду лучей.
Рыжий месяц жеребенком запрягался в наши сани.
Как желтый медведь, в мокрой траве ворочается.
Над Волгой месяц склонит лик попить воды.
Не пора ль перестать луне в небесах облака лакать?
Когда над рощею ощенится златым щенком луна.
Показался ей месяц над хатой одним из её щенков.
Золотой лягушкой луна распласталась на тихой воде.
Осенью медвежонок смотрит на луну, как на вьющийся в ветре лист.
И спокойно светит вместо месяца отразившийся на облаке тюлень.
Ковригой хлебною под сводом надломлена твоя луна.
Время -мельница с крылом опускает за селом
Месяц. Всадник унылый, уронил повода
Вяжет взбалмошная луна на полу кружевные узоры.
В две луны зажгу над бездной незакатные глаза.
^ 3. Образы месяца, луны в русских загадках.
13 раз в году рождается, днем от людских глаз скрывается.
Деревни, города спят, один бабай не спит.
Светит, а не греет.
Ночью ходит, а днем спит.
Молодой был - молодцом глядел, под старость устал, меркнуть стал.
Посреди болота лежит кусок золота.
На воротах-воротах лежит гурка золота.
Золотая кубышка на море не тонет и в огне не горит.
Погляжу в окошко- висит лукошко.
То ли блин, то полблина, то та, то эта сторона.
У дедушки над двором стоит кринка с молоком.
Как за нашим за двором висит ватрушка с творогом.
По всей сковородке оладьи, посередке каравай.
На поле итальянском много скота беля некого; один - пастушок - как налитая ягодка.
По высокой дороге идет бычок круторогий.
Над бабушкиной избушкой висит хлеба краюшка. Собаки лают - достать не могут.
Поле не меряно, овцы не считаны, пастух рогат.
19. Без головы, а с рогами.
20. На поляне синей пасется конь сивый.
Вывод: «В загадках подчеркивается золотой цвет месяца, часто он выступает в образе пастуха звезд, домашних животных (коровы, коня), предметов сельского быта (блин, крынка, ватрушка, каравай и т.п.), сказочных персонажей (бабай, молодец). Исходя из того, что загадки предназначались детям, то очевиден игривый, наглядный образ луны, месяца».
^ 4.Итоги семинара.
Учащиеся делают вывод о том, что образы луны, месяца у С. Есенина ближе к традициям фольклорным, нежели к традициям русской поэзии, что образы эти удивительны по своему характеру, неповторимы. Кто-то высказался о «кинематографичности» образов луны, месяца у С. Есенина (легко срежиссировать картинку, мультфильм).
^ Заключительное слово учителя:
«Есенин к жизни своей отнесся как к сказке. Он Иван-царевичем на сером волке перелетел океан и, как жар-птицу, поймал за хвост Айседору Дункан. Он и стихи свои писал сказочными способами, то как из карт раскладывал пасьянсы из слов, то записывал их кровью сердца. Самое драгоценное в нем - образ родной природы, лесной, среднерусской, рязанской, переданный с ошеломляющей свежестью. Как она далась ему в детстве»,- говорил Тынянов. «О чем бы ни писал С. Есенин - о любви, о России, о деревне, о матери - он всегда успевал рассказать какую-нибудь сказку: то про маленького кленёночка, то про девушку - березку, то про розового коня молодости. В сущности это намек на сказку, одна-две строки, поэтический образ, способный задеть и пробудить воображение. Есенин сочинял сказки, в которых говорил обо всем. За сказками, которыми переполнена поэзия Есенина, стоит не только его юность, но и тысячелетняя народная культура, которую он сделал еще богаче», - писал В. Берестов.
(Из этюдов о природе)
Лунной ночью холод сбирается в мириады фиолетовых крупинок, рассыпается перед нами, перед странным светом. Я терялся в догадках: что было главным в это время? Освещение?
Сама луна, большая, беспристрастная, летела в темном небе сквозь редкий дым облаков, сквозь наше предчувствие. В мыслях луна была точкой, от которой отсчитывают начало, она довлела над всеми понятиями, определяла их, и был какой-то укор мне, немой, укор во мне, но такой силы, что я постоянно не забывал такое время...
О чем-то хотел догадаться, о неестественно правдоподобном, словно хотел видеть себя со стороны...
* * *
Ясно освещенной мчалась через дымчатые облака подробная и тонкая в очертании луна. Тускло белевший снег на местности изредка светлел, светлело небо, обозначались тени от деревьев и изб. Странный свет! В нём все было видно, но видно едва. При этом свете мир больше в несколько раз, чем днем, и за привычно отдаленной луной еще виделось огромное пространство, более сжатое, более видное...
Хотелось лететь над землей, бесшумно, и почти верилось в сверхъестественное в этой ночи...
При взгляде на темноватый снег в объеме воздуха мерцали пятна.
* * *
Луна светится, крутясь, отдаленно висит, тонко и независимо; вечное небо бесконечно подробно глубиной оттенков и расстояний, но небо - противопоставление всему, что есть на земле... Что луна? Почему мы придумываем что-то? Не потому ли, что богаты собственной историей?
* * *
Воздух под лунным светом тонко редеющий, поверхность снежная в бледной синеве. Под холодным и пронизывающим ветром прижимаются друг к другу ветви березы, всюду бегут, мчатся стайки снега, вихрем останавливаясь в облачко, и вот уже оседает оно под своей тенью...
Как дрожат тонкие ветви березы, шумит и свистит ветер, и ты один здесь, кто думает об уюте… А хоровод снежинок наметает сугроб: пляска – облачко, немеют щеки, руки – и ты бежишь от холода – тебя заставляют в природе играть.
Шумит и свистит ветер, светлым снегом наметая сугроб...
* * *
Лунное небо над силуэтами деревьев - спокойное смешение зеленого и синего. Неостановимо небо тянет взгляд к себе, оставляя его там, растворяя в крутящихся линиях...
Струится свет бледный, а даль за небом и горизонтом светла. Мерцающий свет, сверху входя в лес, пронзает его... Первые минуты свет задерживает тебя тусклым, но после неожиданно видишь все резко, - ты видишь ночью, когда будто не положено тебе видеть...
А лес звенит под луной неподвижными ветвями, звон неслышный под глубоким небом, поднимающийся, да выдает его тонкий блеск темного снега.
Звенит лес, от стволов деревьев тени-плоскости. Странно, когда тени ночью, жутковато в огромном лесу при лунном освещении, потому что ты один, ты вынужден следовать предчувствию... Ты силен, для тебя предчувствие - игра, ловушка для раскрытия смысла... А странность остается, то ли как инерция, то ли мы чувствуем больше, чем знаем...
Взглядом ты опережаешь силуэты деревьев, ты переступаешь через тени - как светло! Тонкий звон ветвей, шептание снежных полян - все выдумано тобой?
* * *
Сквозь голые ветви дерева светит луна, ветви тянутся к свету, в них лунный свет замирает крохотными черточками.
Зимнее небо дальше от земли ночью, чем в это же время летом - все только при луне.
* * *
Жёлтая, вся в кровоподтёках, луна медленно поднималась над небольшим скоплением седых туч… Жёсткий морозный ветер … Синяя темнота рядом. Ты задыхаешься от жгучего прикосновения
* * *
Местность при тусклом свете луны простирается далеко - сколько хватает взору... Проходили чередой облака, закрывая луну тонкой волнистой пеленой, и все небо наполнялось чем-то, и местность темнела, то облака полностью прятали в себе луну, то вдруг выпуская, и она светилась бледной открытой улыбкой...
А пустынная местность все равно оставалась будто не должной быть, будто все подстроено нам, будто какое-то значение есть у лунной ночи, значение, которое мы еще не можем понять...
* * *
Небо лунной ночью за луной, в седине, а все от луны до земли будто пусто совсем, но видно. Пусто… светлой темнотой. Мы в удивлении от того, что видим, от того, что можем видеть.
* * *
Лунной ночью оцениваешь поверья и представленья. Неподвижная мерцающая местность с одинокими молчаливыми деревьями, уснувшая деревня, темная, - все кажется таинственным и вечным...
Долго-долго смотришь ты на ночь, и мысли не могут уйти от какой-то основы...
Тихая лунная ночь. На снегу тени. Небо грязно-голубое, у горизонта сливается неясным со снежной далью.
Лунная ночь - ночь-пустыня, холодная; тени на снегу резкие, сопровождающие тебя. Ночь прекрасна. Почему мы чувствуем красоту? Как мы хотим понять ее? Привносим ли мы сейчас в ночь с собой красоту или, точнее, берем ли частицу, нужную нам?
... Нет, нет, мы едины, и что-то одно и в природе и в нас...
* * *
Странно, молчаливая луна почти не освещает тёмную землю – лишь небеса вокруг…. А на земле едва заметный бледный отблеск да чуть приметные тени …
Но всё как-то объёмно, всё богато тайнами …
Звонко лают собаки, доносится пение лягушек из пруда, слышны далёкие голоса людей
* * *
В тихое сумеречное время силуэты деревьев являют нам близкое, тёплое и таинственно-сказочное; а за ними фиолетово-голубое светлое вдали небо с оранжевой луной
* * *
Теперь я знал, почему лунная ночь или раннее утро казались прекрасными, но тревожно-непонятными: не было привычки к ним, всегда они воспринимались как чудо, как откровение …
После утомительного времени дня появляется низкая полная пуна. Долгое время она лишь дополняет пейзаж подробностью: резко очерченным оранжевым кругом, отдельно видным. Но за темными силуэтами, еще пыльной дорогой, серой теплотой местности она начинает светиться рыхлым и нежно-оранжевым касанием к тихим сумеркам...
И уже мягкий свет собран в одно яркое кострище, довлеющим в грязно-синем окружении...
* * *
Летом в сумерках зелень словно отторгнута от себя и застывшая так; успокоившееся небо бледно-бледно все до пыльных дорог. Озеро гладко-светло, взгляд разлетается по его поверхности; уже закручивается чувствуемо в рыхлые пятна воздух... Небо держит полную луну, она спокойна, ждет своего времени, когда переливаясь медным отливом, будет с пением соловьев выражать ночь...
И ночь свежа иссиня светлым горизонтом на месте захода солнца, прибегающими к нам всеми линиями сразу силуэтами деревьев, чудной тишиной, шумно отходящей от тебя до самого дальнего леса; ночь свежа рождающейся отовсюду прохладой, которая проталкивает тебе то запах росы и зелени с низин, низкий и медленный в движении, то прохлада – свобода необъятного и волшебного неба, всё в голубых лунных сумерках, и мчится пространство, схватывая мысли, и теряешься ты: все твои теории обесцвечены прикосновением ночи... Сама луна далеко, где-то за темными садами, отдельно яркая, но бессильная перед темной деревней... все-все слышно сейчас. Время какое: ты сбираешь его в единое, а оно расходится с каждой подмеченной подробностью... И воздух - отторжение всего.
* * *
Перед рассветом синее вдали небо проявляет белые тучи, к западу бегуще-зеленоватые. Горизонт - переход, лилово-красный, он нес к себе землю в сумеречном освещении, и все словно двигалось к востоку, и наше внимание.
За нами внизу неба лежит луна, полная, за силуэтами деревьев, домов. Луна поодаль от себя в ярко-желтом мерцании прятала последние остатки летней ночи, в седине зелени - тайну звуков.
Ветер ровный, спокойный, запах сильный, плоский. Проступающая серым местность держит мысли как на весу, а бледное озеро с отраженьем зари у дальнего берега беспрерывно захватывает их в неясные собрания... Столько непосредственного у нас...
Запах сильный, над землей, и льется прохладный ветер, и опережают все незнакомые звуки...
* * *
Летом луна низка над тёмной землёй и тёмными силуэтами деревьев, над далью. И спешит уже сменить короткую ночь низкая слабо-фиолетовая красноватая заря …
* * *
Расстилается по дорогам и равнинам лунный свет, темны сады и овраги, уносится ввысь недоступностью бледное озеро, и словно сам растекаешься под лунными брызгами, - ты всюду: над темнотой тайн, над виднеющейся дорогой, голубовато-серебристым инеем росы в низинах, ты, неуловимое тепло и неожиданное обнажение, принимающий разум и предельно конкретные ответы...
* * *
Лунной ночью тишина широкая, а звуки случайны. Тишина, вертясь, мгновенно и беспрерывно уходит в небо.
* * *
Лунной ночью в поле от тебя все серо и тишина, большая... Низкая даль сочно-темная, небо с неопределенно-низкой границей. Все низко, все плывет в неслышных и невидимых струйках прохлады. Взгляд твой разбивается о сумеречное освещение, да и оно кажется новым-новым, будто совсем недавно до него были цветные огоньки, и вдруг огоньки убежали от теплой земли, оставив нам недоумение от сиюминутного состояния мыслей...
* * *
Таинственная лунная ночь в деревне или раннее звучное утро, неожиданное солнцем и теплом, - всё бесконечное открытие каждой подробности, где в ходе открытия можно представить многие стороны своей тайны и тайны красоты земли
Летом даль и близкое до полудня наполнены радостным воздухом, тёплым и голубоватым, пронизанным солнечными лучами, и свободным, парящим … Ты так рад миру своему
* * *
И сейчас я боготворил освещение лунной ночи, когда местность стала видимой таинственно, когда освещенно-синее небо огромно прохладой, редкими далёкими звёздами…, и под луною небо бесконечно близкое, льюще-зеленоватое, под луною земля большая, силуэтно-волшебная, тёмная…
* * *
Есть какая-то торжественность в лунной ночи: сквозь серое темнеет земля, запах низин окутывает холмы, а льющийся бледно-синий цвет от луны в мириадах точек молчаливо прикасается к серому …
А земля спит.
* * *
Ночью принимаем мы мир свежо и сразу отовсюду.
Сейчас бледное с зеленоватым отливом освещение сверху - луна. Тревожится сердце, предчувствуя что-то иное, чем красоту... Притихшая земля безлюдна, тени в ночи всегда необычны, виднеющаяся до горизонта местность - будто не должная быть видимой... Весь мир тих, словно всего касается единое.
После ночи мы мудрее для дня.
* * *
Ночью вообще мы принимаем мир свежо и сразу отовсюду; лунной ночью небо зеленоватое: льётся бледное освещение луны
земля безлюдна, тени необычные, сама местность, виднеющаяся до горизонта, словно не должная быть видимой
тишина: не шелохнётся листочек, слышна даль
А у меня же тревожилось сердце, предчувствуя что-то иное, чем красоту
Что?
Ночью полная луна на живописном своде - тонком, безразлично проходила разорванные темные облака: местность то светлела, обнажаясь строениями, то незаметно и сразу темнела...
* * *
Осенью небо за луной - пространство с бесконечно удаленной, но видной границей, явно освещенное луной. А здесь на земле - темно и сыро, здесь мы вмещаем ночь низкую в наше сознание…
* * *
Луна ослепительна, ясно освещает небо до темного свода, на земле все видно единым, которое разрывает и не может разорвать ветер. На озере в лунной дорожке огненные вихри постоянно разбегаются, отклоняясь от начального центра.
* * *
Иногда после сумерек поздней осенью появившаяся луна долго-долго ничего не освещает, много позже, когда уже местность вокруг – притихшая под луной и объединённая её светом, сама луна – главное событие, и мы ждём чего-то…
Неужели мы придумываем миру нечто своё, а потом верим придуманному?
Из книги «Природа»
Прохладной ночью в августе ярко светит далекая луна; в деревне лают собаки, задолго до рассвета кричат петухи.
Ночь глубокая: горизонт неба неопределенно близок или далек, само небо тяжелое, но тебе легко в этом торжествен¬ном течении времени. А даль пронизывает тебя: далекие звуки рядом; ночью ты вообще приближен ко всему. Луна освещает пустынные улицы деревни, повсюду лунные те¬ни, - странно вокруг! Странное, торжественное, великое время!
Странное время потому, что стараемся осознать виденное, что собственное знание сейчас о планете Луна нам и не нужно: неужели мы хотим что-то «осознать» через чувства? То есть, через знание, получаемое мгновенно, с нуля?
Ни в какие противоречия мы не вступаем, мы хотим осознать непременно конечную связь между ландшафтом (с нашим Я, разумеется) и Луной. Эта «эстетическая» связь, переворачивающая тебя буквально, тем не менее, остается непонятно-возвышенной...
Светло настолько, что можно читать; лунный свет медленен... Вокруг словно обратное тому, что происходит днем; какой смысл в том, что такую красоту мы постоянно просыпаем, в том, что мы словно подглядываем? в том, что у нашего мира есть иное состояние? Луна, лунный свет провоцирует наши мысли о сказочном, волшебном, неестественном, и нам хорошо от таких мыслей, - ведь мы ими закрываем какие-то пустоты, проблемы.
Зимой луна освещает пустынные поляны белого снега, темные дома и деревья: всюду тени и мрачный возвышенный свет, подчеркивающий твою отчужденность, твое одиночество, твое сознание.
Лунный свет естественно обнажал такие взаимоотношения между нами и природой, которые не могли «вскрыть» другие состояния дня и ночи. Луна холодно спешила в освещаемом собой небе и своим светом магнетически воздействовала - на землю: мы завораживались и луной, и виднеющейся навстречу луне местностью, и тайнами всюду; пустая темнота, медленная и текучая, поглощала или усиливала звуки...
А летом, низкая над сумеречной и гулкой ночью, вся далекая и большая, луна освещала только открытые пространства, но все же было темнее, чем зимой; впрочем, ореол таинственности при лунном свете сохранялся во все времена года. Небо летом под луной было низким, сумеречным, струйки темноты видимо уходили вверх... А зимой - небо под луной и за луной виделось просторным настолько, что впору было говорить о неожиданном новом небесном пространстве...
Разгоряченные собственными взаимоотношениями, мы не замечаем красоты неба: какое время нужно для естественного перехода к восприятию окружающего чуда? Ведь все это есть: и чудо, и восприятие, и время! И ничего нет. Словно все в чужом течении...
Солнце сияло, луна светила; луна, как нечто невоздушное, воспринималась с большим удивлением, чем солнце, создавала и хранила больше тайн, ибо попросту сказать, все заключалось в «организации» светового пространства: оно, действительно, при лунном свете оказывалось необычным.
При пустынности улиц и всей местности - пространство оказывалось тесным, заполненным твоими домыслами, фантазиями, заполненным легендами, поверьями... Чем еще?
Из работы "О самодостаточности человека"
Ночью (весенней? но уже была трава), вдруг, проснувшись, сердцебиением я почувствовал пересекаемость значений времени: миры наслаивались, стояла громкая тишина, и…тягучая торжественность бледного лунного освещения горела за окнами деревенского дома…
Да и изба была пронизана торжественной тишиной, словно приподнята была неведомым таинством.
Я вышел так, как будто был вызван, не боясь, дрожа от внутреннего непонятного мужества и сиюсекундно ожидая какого-то зла, – не против себя! но вопреки всему,….ожидая какой-то изнанки мира, которая управляет всем-всем, до мельчайшей подробности.
Блистала луна! На холодной траве, листьях, стенах избы, на силуэтах дальних строений и деревьев луна оставляла серебро молчания, изливаясь и истончаясь светом. Всё близкое холодное небо, тёмно-зелёное или тёмно-синее, было видным, освещённым: осветлялось луною, даже оттенялось ею. И небо дышало звучной тишиной, дышало невысказанным, ожидаемым…
Большая луна…смотрела, говорила о неслучайности мира, луна являла связь, родство,…странное родство, рассудочное (?). И странный свет! Медленный, висящий в тёмном воздухе светлыми пунктирами,…свет бледный, сильный, тяжёлый – несознаваемый?
А мы быстры, мы «уходим» от влияния лунного давления. Мы живём в обычном (дневном?) времени…
Сказочный неестественный свет лунный свет есть великая провокация нам: ведь ум наш только тогда начинает действовать, когда есть различие (в данном случае времени). Есть различие!
Луна, лунный свет, весь этот хор тишины, вся организация видимого едва пространства, вся эта лунная торжественность – всё было противовесом дню.
И богат ты был бесчисленными возможностями событий, и сильнее становился для себя, для единственного времени, в котором так много зависело именно от тебя, и – умиротворённее: пульсировал в сознании твой протест, твой поиск, твоё различие – отличие.
Из книги «Арабески»
Лунная ночь
Нет большего контраста, чем беззаботно отдыхающие люди в лунную ночь и воспринимающие луну лишь как деталь собственного отдыха.
...а луна сияла - открытая, недоступно далёкая, безмерно печальная, луна смотрела на землю, заливая её до горизонта печальным светом, и словно тайну какую-то несла с собой... Какую?
...летняя низкая лунная ночь шумная, звучная, таинственная; и кажется, что дышишь ты насквозь шумным воздухом, темным, силуэтным, не дышишь - пьёшь... летняя лунная ночь прохладная, прохлада... в отдалении, прохлада застывающая...
а свет луны - торжественный, замирающий, медленный да и время это всё - медленное, словно земное быстрое время, незамечаемое тобой,... встречаясь с лунным светом, - замедляется: от этого необычно!
луна замедляет твоё время! поэтому на "острие" времени "скапливаются" бегущие мгновенья, и вот уже ты не на "острие" времени, но на поверхности времени, открытой лунным светом... а "времена" всё прибывают и прибывают!
какое-то торжество, чьё-то торжество вокруг, а ты не можешь быть непосредственным: ты постоянно "оглядываешься" на собственное прошлое, да и вот оно, рядом! ...времена выстраивают печальную поляну, всё увеличивающуюся
/низкая ночь потому, что темнота только вокруг, а поодаль словно светло.!/
...низкая летняя ночь, а там, далеко в небе, бледные звёзды да редкие облака, то седые, то чёрные, и всё тот же печальный и разреженный свет луны...
А зимою уже высокая луна, и ночное небо уже высокое-высокое - видное! - видное от самой заснеженной земли, видное всё с тем же застывающим в пути встречным лунным светом, а темнота, должная быть, вытягивается куда-то в невообразимую вышину, к горизонту, и поэтому зимней лунной ночью - светлее, зимней лунной ночью сам ты кажешься себе - меньше /!/, поэтому вся зимняя лунная ночь - объемнее, просторнее, да и луна в холодном небе кажется меньше, а "печаль" её - недоступнее
* * *
Открывается земля со всем живым - луне, и безотчётно, подсознательно, человек обращает мысли к себе, к оценке себя
Открывается земля лунному свету и беспокойство с нами, настигает неожиданная и непонятная самооценка, а она, оказывается, "требует" как-то иначе "обращаться" со временем... Как? и какая самооценка?
Безмолвный свидетель луна, свидетель наших помышлений и действий, луна - великая спутница на нашем пути...
И луна, и водное отражение всегда несли с собою что-то совсем-совсем новое - для нас. Что?
Из книги "Этюды о сознании"
288. Ночью льётся бледный лунный свет на переполненную шумом жизни Землю: я – здесь, среди жизни, я осознаю потому, что у меня есть сознание, и моё я, удивительное и для меня самого,- в моём же сознании, или даже ведёт его…И сознание, моё же, мне удивительно: мне всё это – в дар!
Что за «земными пределами» осознания? вот, также «подведёт» физиология, сознание угаснет (с нашей точки зрения), и где оно тогда будет? С богатой оценкой на жизнь, с неповторяющейся памятью: где память будет развёрнута?
Неужели только в памяти близких?
Я не верил
Не верил потому, что бесконечное в себе исчезать не может!
* * *
521. Надо бы выписать и заново пережить, «переформулировать» описания лунной ночи из своих сочинений: луна оказывает странное воздействие на сознание
Сознание «обнаруживает» себя в новых условиях – с разным временем!
Да и свет лунный, словно распылённый, был в каком-то равновесии с твоим внутренним: он не «препятствовал» …объективной самооценке
С печальным светом луны над тёмной отрадой летней местности (или словно независимым ни от чего светом далёкого месяца над светлеющимися зимними просторами) ты ясно осознавал присутствие Наблюдателя (!).
Физического. Безразличного.
Может быть такое?
* * *
522*…перед зимними сумерками, когда морозный голубеющий вечер держал огромное небо, уже светила луна: и вся местность под огромным небом объединялась этой непонятной голубеющей целостностью
Застывшее мгновенье словно зацепило цветом всю картину перед глазами, но вместе с тобой!, и - держало …
Я знал, что там, где луна, там в любое время года время лишалось непосредственности (?!), оно (само время) было – рядом, но не в тебе (!).
